Неточные совпадения
Стояли мы голодные,
А немец нас поругивал
Да в яму землю
мокруюПошвыривал
ногой.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы не мочить
ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и
ног лошади, оставляя свои семена на
мокрых спицах и ступицах.
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком —
ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на
мокрую траву и как ребенок заплакал.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с
ног до головы
мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с
ног, ударяя о палубу, что не придержанный у кнека [Кнек (кнехт) — чугунная или деревянная тумба, кнехты могут быть расположены по парно для закрепления швартовых — канатов, которыми судно крепится к причалу.] канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу
мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица.
Самгин шагнул к ней, — она взмахнула рукою, прикрывая грудь,
мокрый шелк рубашки соскользнул к ее
ногам, она бросила свечу на пол и простонала негромко...
А отец его, в черном сюртуке до пят, в черном бархатном картузе, переставляя деревянные
ноги, вытирал ладонью мертвый,
мокрый нос и храпел...
Клим почувствовал, что у него темнеет в глазах, подгибаются
ноги. Затем он очутился в углу маленькой комнаты, — перед ним стоял Гогин, держа в одной руке стакан, а другой прикладывая к лицу его очень холодное и
мокрое полотенце...
Правый глаз отца, неподвижно застывший, смотрел вверх, в угол, на бронзовую статуэтку Меркурия, стоявшего на одной
ноге, левый улыбался, дрожало веко, смахивая слезы на
мокрую, давно не бритую щеку; Самгин-отец говорил горлом...
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая
мокрую рубаху, голые свои
ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее.
Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним с
мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в угол двора, он упал под
ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от земли и выбежал на улицу, а в ворота, с улицы, вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал...
Райский стал раскаиваться в своем артистическом намерении посмотреть грозу, потому что от ливня намокший зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье,
ноги вязли в
мокрой глине, и он, забывши подробности местности, беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы.
— Мы уж познакомились, — сказал, кланяясь, Тушин, — на дороге подобрали вашего внука и вместе приехали. Благодарю покорно, мне ничего не нужно. А вот вы, Борис Павлыч, переоделись бы: у вас
ноги мокрые!
Нехлюдов, еще не выходя из вагона, заметил на дворе станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей; выйдя же на потемневшую от дождя
мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой человек с тонкими
ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в дорогом ошейнике.
С рассветом опять ударил мороз;
мокрая земля замерзла так, что хрустела под
ногами. От реки поднимался пар. Значит, температура воды была значительно выше температуры воздуха. Перед выступлением мы проверили свои продовольственные запасы. Хлеба у нас осталось еще на двое суток. Это не особенно меня беспокоило. По моим соображениям, до моря было не особенно далеко, а там к скале Ван-Син-лаза продовольствие должен принести удэгеец Сале со стрелками.
Оказалось, что в бреду я провалялся более 12 часов. Дерсу за это время не ложился спать и ухаживал за мною. Он клал мне на голову
мокрую тряпку, а
ноги грел у костра. Я попросил пить. Дерсу подал мне отвар какой-то травы противного сладковатого вкуса. Дерсу настаивал, чтобы я выпил его как можно больше. Затем мы легли спать вместе и, покрывшись одной палаткой, оба уснули.
После пурги степь казалась безжизненной и пустынной. Гуси, утки, чайки, крохали — все куда-то исчезли. По буро-желтому фону большими пятнами белели болота, покрытые снегом. Идти было славно,
мокрая земля подмерзла и выдерживала тяжесть
ноги человека. Скоро мы вышли на реку и через час были на биваке.
Я прошел к Малому театру и, продрогший, промочив
ноги и нанюхавшись запаха клоаки, вылез по
мокрой лестнице. Надел шубу, которая меня не могла согреть, и направился в редакцию, где сделал описание работ и припомнил мое старое путешествие в клоаку.
Ноги Ивана неуклюже развалились, и видно было, что шаровары
мокрые; они тяжело приклеились к половицам.
Он сидел на краю печи, свесив
ноги, глядя вниз, на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз,
мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Наконец девяносто. Прохорову быстро распутывают руки и
ноги и помогают ему подняться. Место, по которому били, сине-багрово от кровоподтеков и кровоточит. Зубы стучат, лицо желтое,
мокрое, глаза блуждают. Когда ему дают капель, он судорожно кусает стакан… Помочили ему голову и повели в околоток.
Проходит в бегах неделя-другая, редко месяц, и он, изнуренный голодом, поносами и лихорадкой, искусанный мошкой, с избитыми, опухшими
ногами,
мокрый, грязный, оборванный, погибает где-нибудь в тайге или же через силу плетется назад и просит у бога, как величайшего счастья, встречи с солдатом или гиляком, который доставил бы его в тюрьму.
Ее обрадовало то, что здесь было теплее, чем наверху, но, с другой стороны, стенки дудки были покрыты липкой слезившейся глиной, так что она не успела наложить двух бадей «пустяка», как вся промокла, — и
ноги мокрые, и спина, и платок на голове.
Розанов, постояв с минуту, опять вернулся к калитке и крепко толкнул ее
ногою. Калитка быстро отскочила и открыла перед Розановым большой
мокрый двор и серый мрачный подъезд с растворенными настежь желтыми дверями.
По
мокрому, давно заплывшему грязью плитяному полу этого этажа давно не ступала ничья
нога, и только одно холодное шлепанье медленно скачущих по нем пузатых жаб нарушало печальное безмолвие этого подземелья.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные
мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной
ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Лихонин резко нахлобучил шапку и пошел к дверям. Но вдруг у него в голове мелькнула остроумная мысль, от которой, однако, ему самому стало противно. И, чувствуя под ложечкой тошноту, с
мокрыми, холодными руками, испытывая противное щемление в пальцах
ног, он опять подошел к столу и сказал, как будто бы небрежно, но срывающимся голосом...
Песок кое-где был смыт с утоптанных дорожек, в ямах стояли лужи мутной воды, следы
ног ясно отпечатывались на
мокром грунте; дувший с пруда ветерок колебал верхушки берез и тополей, блестевших теперь самой яркой зеленью.
И вот — один. Ветер, серые, низкие — совсем над головой — сумерки. На
мокром стекле тротуара — очень глубоко — опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх
ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке — тянет меня вглубь, ко дну.
Тыбурций,
мокрый и сердитый, страшнее еще оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за
ноги и дико вращал зрачками.
Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлепала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать ее, как вдруг наткнулся на чью-то
мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за
ногу. Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.
Ечкинские нарядные тройки одна за другою подкатывали к старинному строгому подъезду, ярко освещенному, огороженному полосатым тиковым шатром и устланному ковровой дорожкой. Над
мокрыми серыми лошадьми клубился густой белый пахучий пар. Юнкера с трудом вылезали из громоздких саней. От мороза и от долгого сидения в неудобных положениях их
ноги затекли, одеревенели и казались непослушными: трудно стало их передвигать.
Но как вы измокли, Lise! — вскричал он, вскакивая на
ноги, почувствовав, что промокли и его колени на
мокрой земле, — и как это можно, вы в таком платье?.. и пешком, и в таком поле…
В ужасе и гневе она начала кричать без слов, пронзительно, но он своими толстыми, открытыми и
мокрыми губами зажал ей рот. Она барахталась, кусала его губы, и когда ей удавалось на секунду отстранить свое лицо, кричала и плевалась. И вдруг опять томительное, противное, предсмертное ощущение обморока обессилило ее. Руки и
ноги сделались вялыми, как и все ее тело.
В глубокой и темной тюрьме, которой
мокрые стены были покрыты плесенью, сидел князь Никита Романович, скованный по рукам и
ногам, и ожидал себе смерти.
Встал на
ноги, скользкий,
мокрый и вонючий, пошатнулся и, шлепнувшись на койку, сказал, странно ворочая глазами...
Пытались догадаться о том, что будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под пола в эту сырую, гнилую,
мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей земли, от этого мерзли
ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками.
Друзья уже совсем были готовы расстаться, но разлука их на минуту замедлилась внезапным появлением бледного и перепуганного мещанина Данилки, который влетел, весь
мокрый и растерзанный, пред очи Борноволокова и, повалясь ему в
ноги, завопил...
— Хорошо! — согласился Кожемякин, оглянув старика: широко расставив
ноги, он тряс
мокрой головой, холодные брызги кропили тело гостя.
Он ушёл на завод и долго сидел там, глядя, как бородатый Михайло, пятясь задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то
мокрой тряпицей. Мужик размахивал руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в грудь и он невольно пятится назад. Под
ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под
ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под
ноги.
Она опустила голову, пальцы её быстро мяли
мокрый платок, и тело нерешительно покачивалось из стороны в сторону, точно она хотела идти и не могла оторвать
ног, а он, не слушая её слов, пытаясь обнять, говорил в чаду возбуждения...
— Молчи! — сказал Кожемякин, ударив его по голове, и прислушался — было тихо, никто не шёл. Дроздов шумно сморкался в подол рубахи, Потом он схватил
ногу хозяина и прижался к ней
мокрым лицом.
Михайло, Иван и Яким, торопливо опустив гроб в яму, начали сбрасывать на него
мокрую землю, они сталкивали её
ногами и лопатами, крышка гроба звучала глухо, как отсыревший барабан.
Дядя Ерошка, глядя на свои
ноги, обутые в
мокрые поршни, раздумчиво покачивал головой, как бы удивляясь ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя: «Нимрод гицкий!Чего не выдумает?»
Дядя Зотей еще раз навалился на упрямый запор и зашлепал по дощатому
мокрому полу босыми
ногами. Михалко не торопясь спустился с тяжело дышавшей лошади, забрызганной липкой осенней грязью по самые уши.
Вместо сапог я обулся в поршни из буйволовой кожи, которые пришлось надевать
мокрыми, чтобы по
ноге сели, а на пояс повесил кошки — железные пластинки с острыми шипами и ремнями, которые и прикручивались к
ноге, к подошвам, шипами наружу.
В валенках тепло
ногам на
мокром полу, покрытом грязью.
Дождь яростно, однако ж, хлестал их по спине; но они мало об этом заботились, утешаясь, вероятно, тем, что грудь, руки и
ноги оставались в тепле.
Мокрая их одежда, подогреваемая спереди огнем, испускала от себя пар, подобный тому, какой подымается вечером над водою.
Отпечатки грязных
ног явственно обозначались на полу сеней и каморы. Комки
мокрой грязи висели еще на перекладинах лестницы, ведшей на чердак. Спинка сундука, кой-как прислоненная, обвалилась сама собою во время ночи. Подле лежали топор и замок. Окно было отворено!.. Но кто ж были воры? Старушка и Дуня долго не решались произнести окончательного приговора. Отсутствие Гришки, прогулки в лодке, бражничество, возобновленная дружба с Захаром обличили приемыша. Надо было достать откуда-нибудь денег.
Наплакавшись, Егорушка вышел из хлева и, обходя лужу, поплелся на улицу. Как раз перед воротами на дороге стояли возы.
Мокрые подводчики с грязными
ногами, вялые и сонные, как осенние мухи, бродили возле или сидели на оглоблях. Егорушка поглядел на них и подумал: «Как скучно и неудобно быть мужиком!» Он подошел к Пантелею и сел с ним рядом на оглоблю.